Если бы мне пять лет назад сказали, что придется писать книгу, никогда бы не поверила. Труд этот казался мне не по силам, не по призванию, не по таланту. Уж лучше бы вязать пли вышивать, чем изредка любила побаловаться. Дочка по привычке прятала, свои вещи, чтобы я на них чего-нибудь невышила, потому как вышивки были везде, даже на ее школьной форме. И когда мне говорили, что я прогрессирую в мастерстве, была польщена.
В институте любила точные науки, терпеть не могла истории КПСС, Экономики Социализма и прочей подобной философии. Моим умом они не постигались. Зубрить я отказывалась. Смысла не улавливала. Что "ем одно отличалось от другого не усекала. Одна тема казалась, как две капли воды похожей на другую. Я почти преклонялась перед теми, кто что-то там смыслил. Сейчас же вижу, что зачастую была права. Там была ложь и не было смысла, моё сознание отказывалось это принимать. Нас заставляли учить и мы добросовестно шпаргалили. Мне было хуже всех, после занятий по этим предметам надолго пропадало желание учиться. Я наверстывала на точных науках. Например, на экзамене по сопромату, н коридоре, перед дверью, почти всему курсу, кроме нескольких человек, перерешала задачи. Первым сдавал парень, тоже хорошо разбиравшийся, он-то и вынес мне прошения остальных; а вновь идущий заносил их уже решенными. И так всему курсу. Что было, то было, скрывать не стану. Преподаватель был польщен знаниями, весь светился от удовольствия. По такому трудному предмету, курс щелкал задачи, как орехи. На серьезных предметах я охотно отрабатывала свои шпаргалки по жутко легким и неперспективным лженаукам.
А вот писательство досталось мне с трудом. Я четыре раза переписывала текст. В первом варианте никому ничего не было понятно. Только одному доктору химических наук. Все было написано чисто научным, скупым языком. Научная техническая терминология, ничего больше. В следующей обработке наметился прогресс, понимающих стало чуть больше. Я было взбунтовалась. То, что для меня было ясно, как Божий день, никак не доходило до других. И они не лицемерили, признавались, что когда я объясняла живым языком, только тогда все становилось на свои места. Вот, когда я сама столкнулась с языком Е.Блаватской, только тогда поняла, что так писать нельзя. Толку нет. Язык должен быть понятным. Человеку надобно читать, а не расшифровывать; простота ближе к таланту, гению, истине. Сверху часто напоминали мне быть ближе к простому народному языку, избегать малоупотребляемой научной терминологии, не гоняться за сложным изложением. Критиковали наши книги, говоря, что за непонятным, умопомрачительным набором мудреных фраз, скрывается пустота и глупость, ибо она больше всего нуждается в макияже и бутафории.
В третьем варианте, казалось бы книгу можно было бы и оставить, если бы не новая информация по Библии. И пришлосьвсе заново переделывать, теперь уже на основе библейского трактата. После трех раз переписывания дух мой поостыл, малость поднадоело. II я решила устроить себе отдых . на целых 4 месяца, всякие контакты со мной тоже прекратились. Как вдруг последовал приказ: «Верни обещанное, приступи к работе!» Срочность удивила, раньше я подумывала, что еще есть время. Но видимо сейчас уже пора. Время последнего в истории эшафота, последняя седьмина. Заканчивается время последних, наступает время первых. Но шансы есть у каждого: у слепого, у глухого, у хромого и даже безногого. Нет их только у того, кто продал их за последние удовольствия.
